Лунная тень

По узким тропинкам поселка Научный, в котором расположилась Крымская астрофизическая обсерватория, свободно гулял ветер, принося с собой вереницу запахов моря. Белокаменное здание башенного солнечного телескопа, построенное еще в союзе и пережившее свое время, тянулось вверх, словно стоящая на стартовой площадке ракета. Мерцающие на темно-синем небе звезды беспристрастно смотрели на дело рук человеческих. А сотрудники обсерватории, в свою очередь, наблюдали за ночными светилами.

Профессор Ричардсон, которого на обсерватории все от мала до велика называли Ричи-Ричи, мог часами рассказывать о звездах. Ученый знал о них все, если бы он жил в пятнадцатом веке, его сожгли бы на костре за ересь, а живи он во второй половине века двадцатого – расстреляли бы как врага народа за профанацию советской науки. Иногда он говорил просто, дети астрономов, которые каждый вечер собирались его послушать, понимали все сказанное, а порой забредал в такие научные дебри, что понять его не могли и дипломированные коллеги. В такие моменты его серые глаза блестели, лицо наливалось кровью, а волосы ерошились, торчали во все стороны, так что Ричи-Ричи становился похож на сумасшедшего гения, какими их рисуют в комиксах.

Он мог за один вечер привести с десяток наиболее популярных гипотез образования Луны, а потом, походя, опровергнуть их за одну за другой. Или весь вечер рассуждать о проблемах сингулярности и процессах, протекавших в первые секунды существования Вселенной. Случалось, что вскользь брошенные Ричи-Ричи фразы становились предметом научных статей его учеников, а иногда и темами диссертаций. На такие вещи профессор не обижался, только незлобно ворчал, что столь очевидные вещи не должны быть предметом внимания настоящих ученых. Только одну тему Ричи-Ричи почти никогда не затрагивал. Он не касался гелиофизики.

Единственный раз я слышал из уст профессора рассуждения о Солнце. Дело было в поселковом клубе, на день космонавтики, куда делегацию обсерватории пригласили незалежные власти. На праздник пришли школьники, через одного романтики, грезившие звездами. Девочка с большим синим бантом и растрепанными косичками спросила ученых мужей, как далеко от Земли расположена ближайшая звезда и как она называется. Я взял микрофон и стал рассказывать, что самая близкая звезда – Проксима Центавра, она удалена от Солнечной системы примерно на 1,3 парсека, и при нынешнем развитии космических технологий ее вполне можно исследовать автоматическими зондами. Ричи-Ричи тогда оборвал меня на середине фразы, бесцеремонно пихнув локтем в бок, отобрал микрофон и заявил, что хочет поправить молодого коллегу. Он заявил, что ближайшая от нас звезда расположена всего в восьми с третью световых минутах от Земли, называется она Солнце и как следует исследовать ее при нынешнем развитии технологий не получается и вряд ли получится в ближайшую тысячу лет. А потом он за полчаса разложил по полочкам все научные теории о Солнце, коснулся фраунгоферовых линий, затронул вызванную конвекционными процессами грануляцию в фотосфере, объяснил, почему корона и хромосфера горячее фотосферы, перешел к магнитным полям, коротко объяснив, что Солнце полностью состоит из намагниченной плазмы, а факелы и пятна в фотосфере, флоккулы в хромосфере и протуберанцы в короне – всего лишь следствие этой намагниченности. Не знаю, что из его объяснений поняли дети, я сам с трудом следил за ходом мысли профессора. И в тот самый момент, когда выкладки Ричи-Ричи стали вроде бы складываться в моей голове в нечто, что впоследствии могло бы стать красивой гипотезой, профессор очаровательно улыбнулся и объяснил детям, что все, о чем он рассказывал – всего лишь результат наблюдений, красивое описание, не имеющее за собой никакой более-менее приемлемой теории. А весь пафос астрономов прошлого века, думавших, что они знают о Солнце все, обернулся пшиком, и что на самом деле мы не раскрыли и миллионной доли тех загадок, которые хранит ближайшая к Земле звезда.

После этого я всерьез увлекся гелиофизикой, но Ричи-Ричи в дальнейшем наотрез отказывался развивать тему, а профильные статьи в научных изданиях были далеки от прозрачности объяснений профессора. Я читал про спектроскопические, спектрометрические, фотометрические, фотографические и радиоастрономические исследования, суть которых сводилась прямым наблюдениям, подтверждая слова профессора, что мы можем только догадываться о процессах, протекающих в ненаблюдаемых солнечных слоях. Во всяком случае, эти разрозненные журнальные статьи позволили мне понять, почему у нас нет вменяемой физической модели Солнца. А потом все мои мысли оказались заняты совсем другим.

Марина приехала в Крым осенью, в золотой сезон, когда спадает жара и днем можно выходить на улицу без головного убора, не опасаясь теплового удара. Она окончила медицинский вуз где-то в центральной России, по-моему, в Твери, и прибыла на замену доктору со смешной фамилией Семецкий, который еще месяц назад скончался от старости. Медкабинет занимал маленькую каморку около самой лестницы, ведущей в башню, именно там я впервые увидел Марину. Ее сложно назвать девушкой модельной внешности – вряд ли она смогла бы органично смотреться на подиуме, но она была красива, той красотой, какая еще встречается в российской глубинке. Высокая, курносая с пронзительным взглядом и потрясающей воображение улыбкой – она моментально покорила мое сердце.

– Привет, – выдавил я, зайдя в святилище медицины при обсерватории, и назвал свое имя.

– Марина, – представилась она и улыбнулась. – Ты что-то хотел?

Я начал сбивчиво рассказывать про легкие покалывания в области сердца, подспудно понимая, что с появлением Марины мне обеспечена весьма серьезная сердечная боль, лечить которую современная медицина еще не умеет. Через пять минут я покинул медкабинет с пузырьком корвалола в руке и мыслями, крутящимися вокруг нового доктора. Я должен был завоевать ее расположение, во что бы то ни стало.

Ночью я вывел из гаража свою шестерку и поехал в Бахчисарай, за цветами. А утром ввалился в медкабинет с большой охапкой тюльпанов.

– Здесь так принято выражать симпатию? – Марина взяла у меня цветы и воткнула их в керамическую вазу.

– И не только здесь, – сообщил я. – Вот уже несколько тысячелетий сильные мужчины дарят цветы красивым женщинам.

– Мне больше нравятся умные мужчины, – хмыкнула она, но раз уж назвался сильным – придется использовать тебя в качестве грубой рабочей силы. Не против?

Я не имел ничего против, мы отправились в поселок, и следующие несколько часов мне пришлось выносить старую мебель из бывшей квартиры Семецкого. Когда рухлядь заняла свое место на свалке, мы поели рассыпчатой картошки со сливочным маслом и солеными огурцами. Потом сели пить чай, вкусный – с ароматом мяты и земляники.

– Ты всем новым женщина цветы даришь? – невзначай спросила Марина, хитро прищурившись.

– Нет, только тебе, – легко ответил я. – Как-нибудь расскажу, что почувствовал, когда тебя увидел.

– Почему не сейчас? – улыбнулась девушка.

– Сейчас не поверишь, – я заглянул ей в глаза, несколько минут мы играли в "гляделки", потом Марина отвела взгляд.

В тот вечер мы говорили о всякой ерунде, я рассказывал Марине о звездах так, как это может сделать только сотрудник обсерватории, она смеялась, по ходу задавая каверзные вопросы – о природе Крабовидной туманности, о возрасте галактики, о возможности существования микроорганизмов в атмосфере Венеры. Астрономия всерьез увлекла Марину – недаром она приехала в Крым, в другое государство, устроившись на работу не просто врачом, но врачом, причастным к звездам.

В течение нескольких месяцев я забегал в медпункт под любым предлогом, чтобы увидеть девушку. Нам было интересно разговаривать, ее голос я мог бы узнать из тысячи – когда Марина говорила, она особенным образом тянула окончания, природу этого акцента я определить не мог, списывая на врожденные особенности. Шаг за шагом мы сближались, я уже начал задумываться о покупке кольца, но счастье никогда не бывает совершенным. О том, что у меня появился соперник, я понял не сразу. Только в середине января, когда зима полностью вступила в свои права, я стал замечать, что Ричи-Ричи зачастил в медпункт. Сначала я пытался списать это на возраст, все-таки профессору было уже за пятьдесят, но однажды я заметил, как он смотрел на Марину, и мне сразу стало все предельно ясно. В тот вечер я дал себе слово бороться за любовь, не щадя чувств профессора – мысль, что я могу потерять Марину, приводила меня в ужас.

Проблема заключалась в том, что Ричи-Ричи при всех своих недостатках, бесспорно, был умнее меня. У меня никак не выходили из головы слова Марины о том, что она любит умных мужчин. Вот если бы я побил профессора на его же поле, восхищение со стороны Марины было бы мне обеспечено. А возможно, и кольца, свадьба и любовь до гроба. Я с нетерпением стал ждать удобного случая.

Затмение было запланировано природой на 29 марта. Весь персонал обсерватории был возбужден – в максимальной фазе луна должна была закрыть более 80% солнечного диска. В прошлом только солнечные затмения позволяли изучать верхние слои солнечной атмосферы – корону и хромосферу. Конечно, в начале двадцать первого века, когда сотни искусственных спутников исследуют солнечную систему, актуальность затмений снизилась, но ни один из сотрудников обсерватории не собирался упускать столь значимую возможность. Во время астрономического события предполагалось уточнение размера и структуры характерных деталей и областей радиоизлучения на поверхности Солнца и в его атмосфере. Ричи-Ричи носился словно ошпаренный, на каждом углу повторяя, что грядущее затмение должно подтвердить или опровергнуть теорию всей его жизни. Я понимал энтузиазм профессора, но все-таки желал ему оказаться у разбитого корыта – чувства к Марине были для меня важнее всех прошлых и будущих открытий, сделанных в обсерватории. В то же время я связывал с затмением наполеоновские планы. Собственное открытие позволило бы доказать девушке, что я не глупее профессора. Весь март я был сам не свой, и Марина это заметила, невзначай поинтересовавшись, что за блоха меня укусила. На что я сумбурно ответил, что на меня так влияет грядущее затмение. Как ни странно, девушку такое объяснение устроило.

Солнечное затмение – по меркам нашей галактики редчайшее явление. Оно обусловлено тем, что угловые размеры Луны и Солнца, если смотреть на них с поверхности Земли, приблизительно равны, в тот момент, когда Луна оказывается между Солнцем и Землей, светило гаснет, и можно увидеть солнечную корону во всей ее красе. В связи с тем, что расстояние от Земли до Луны варьируется, солнечные затмения бывают двух видов. Обычные, когда Луна максимально приближается к Земле, и кольцевые, когда она находится от нашей планеты на максимальном удалении. Последние затмения менее красивы, дело в том, что угловой размер естественного спутника становится меньше солнечного, и кроме короны становится видна хромосфера – светящееся кольцо вокруг Луны.

Разумеется, конус лунной тени меньше Земли, поэтому солнечные затмения наблюдаются только в определенных регионах – там, куда падает тень. Крыму в этот раз не повезло – затмение было неполным, но и оно позволяло сделать еще один шаг в изучении ближайшей звезды. Понаблюдать за затмением в Научный съехались гелиофизики со всей Украины, России, были гости из Беларуси, Армении, Молдовы. Младшие научные сотрудники на несколько дней превратились в грубую рабочую силу – подай, принеси, заполни журнал наблюдений. Меня прикрепили к Ричи-Ричи, он должен был изучать особенности хромо– и фотосферы в максимальной фазе затмения. Профессор был, как обычно, взъерошен, его старый свитер блестел засаленными локтями, а в глазах сквозило безумие. Во время затмения он колдовал с аппаратурой, словно шаман, парящий высоко над землей, суеверный, боящийся злых духов. Когда луна начала поглощать солнце, Ричи-Ричи трижды сплюнул через левое плечо прямо на паркет. По мере наползания диска луны, профессор бледнел, поток цифр, которые я записывал, лился рекой, я только успевал строчить в журнал, стараясь не обращать внимания на странности профессора. Когда все закончилось, Ричи-Ричи тяжело вздохнул и сказал:

– Мы все умрем.

– Рано или поздно – непременно, – ответил ему я.

– Я не про нас с тобой. Я про человечество. Солнце превратится в сверхновую.

– С чего бы это? – не поверил я. – А я думал, что со временем оно станет белым карликом.

– Не доживет оно до белого карлика, – тяжело вздохнул Ричи-Ричи. – Наше солнце может взорваться в любой момент. Через пятьдесят лет, через сто, через двести… Все зависит от процессов, происходящих в глубине фотосферы.

– Но это же чушь! – не поверил я. – У солнца просто не хватит массы, чтобы стать сверхновой.

– Настоящий ученый не должен слепо доверять авторитетам! – заявил Ричи-Ричи прищурившись. – Кто тебе сказал, что для того чтобы сбросить оболочку, звезде нужна масса? Или ты думаешь, что авторы этих учебников вживую наблюдали образование сверхновой? К твоему сведению, свет от вспышки последней достойной сверхновой достиг Земли почти тысячу лет назад. Каким оборудованием тогда располагали астрономы? Я тебе скажу каким. Только собственными глазами. Даже примитивный телескоп Галилей придумал позднее. А ты говоришь – чушь! Послушай старого профессора, во вселенной все не так просто, как может показаться младшему научному сотруднику.

– А какой механизм образования сверхновых хотите предложить вы? – спросил я, прищурившись. – И чем на ваш взгляд сверхновая отличается от новой?

– Мой юный друг, все дело в размерах. Сверхновая и новая – явления одного масштаба, звезда сбрасывает оболочку, только и всего. А градация происходит по яркости этой оболочки и продолжительности вспышки. Когда это произойдет с солнцем, нас просто сожжет, поэтому я и называю эту вспышку сверхновой, а не новой. Но это терминологический вопрос, к сущности происходящих внутри солнца процессов он не имеет ни малейшего отношения.

– А почему Солнце вообще должно взорваться? Профессор Ричардсон, мне кажется, вы начитались научной фантастики.

Ричи-Ричи уселся на потрепанное старое кресло, сложил руки на груди и уставился на меня долгим испытывающим взглядом.

– Научную фантастику я почти не читаю, правда есть одна занятная книжица, «Десант на Сатурн» называется. Но ладно, не будем отвлекаться… Молодой человек, что произойдет, если нагреть на плите сковородку до покраснения, а потом плеснуть туда воды.

– Того идиота, который это сделает, обдаст паром, – ответил я.

– Раз вы так хорошо понимаете процесс, представьте себе солнечную атмосферу. Думаю, вы еще не забыли, молодой человек, что она состоит из трех слоев: фотосферы, хромосферы и короны. Причем внутренняя фотосфера – самая холодная из солнечных оболочек. Благодаря конвекционным процессам солнечная энергия проходит фотосферу насквозь и разогревает хромосферу и корону, практически не задевая фотосферы. Возможно, сам процесс излучения значительно охлаждает фотосферу, но факт остается фактом. А теперь представьте, что произойдет, если фотосфера опустится вниз, соприкоснувшись с раскаленными внутренними слоями Солнца. Помните сковородку?

– Но ведь за последние миллионы лет фотосфера никуда не опустилась, – прошептал я. – Почему это должно случиться именно сейчас?

– А сейчас опускается, и это уже визуально заметно. Корона увеличилась в размере, а хромосфера, наоборот, сжалась. Объяснить это можно только уменьшением диаметра фотосферы – хромосфера проваливается вслед за фотосферой, а избыток давления провоцирует образование большего числа флоккул и, соответственно, повышенную активность солнечной короны. Мы все умрем, мой юный друг, мы все умрем.

Я оставил профессора наедине с его горем и выскользнул в коридор. Перспектива гибели Земли через сотню лет меня не пугала – я не собирался жить так долго. А вот открытие, которое сделал Ричи-Ричи, могло покрыть его имя славой на все оставшиеся годы. Или мое, если я напишу статью первым. Я стал перебирать варианты. В научные журналы материал о том, что солнце станет сверхновой, не возьмут – там заседают опытные старперы, приверженцы классической науки, готовые прибить на корню все перспективные начинания. Возможно, Ричи-Ричи сможет с ними договориться, как-никак он умудренный опытом профессор, но у младшего научного сотрудника они такой материал не примут. Остается желтая пресса. Тем паче и информационный повод есть шикарнейший – минувшее солнечное затмение. Я бегом вбежал в свою квартиру, включил компьютер и набрал заголовок: «Через сто лет наше солнце станет сверхновой». Потом добавил лид: «В ходе исследований, проведенных Научно-исследовательским институтом ?Крымская астрофизическая обсерватория? Министерства Образования и Науки Украины, ученые обнаружили первые признаки нестабильности солнца». Работа так увлекла меня, что я забыл про время, придя в себя, когда статья была уже готова. Недолго думая, я подписал ее своим именем и отправил по электронной почте в российские «Комсомольскую правду», «Аргументы и Факты», «Науку и жизнь» и украинский журнал «Наука и техника». С чувством выполненного долга я заснул, в ожидании мировой славы и, как минимум, Нобелевской премии.

Через неделю, когда апрель вовсю вступил в свои права, и в воздухе пахло весной, меня вызвали к руководству. Заведующая лабораторией физики Солнца доктор физико-математических наук Наталья Николаевна Степанян сидела в своем кресле, по правую руку от нее расположился Ричи-Ричи в новеньком костюме.

– Что это такое? – спросила меня заведующая. В ее руке были зажаты «Аргументы и факты».

– Моя гипотеза относительно поведения Солнца в ближайшем будущем, – спокойно ответил я.

– Это не гипотеза, это бред сивой кобылы! – выкрикнула она, и швырнула газету мне в лицо. – Это дискредитация обсерватории перед лицом мировой научной общественности! Взорвется! Через сто лет! Вы техноромантиков начитались! Или как там называются современные фантасты, по своему усмотрению попирающие законы природы?!! Не отвечайте, ничего не хочу слышать. Профессор Ричардсон, ну хотя бы вы скажите ему о статусе младшего научного сотрудника.

– А что тут говорить, молодой человек погнался за дешевой славой, – фыркнул Ричи-Ричи. – Придумал бредовую теорию, которую не примет ни одно серьезное научное издание, спутался с желтой прессой.

– Но профессор Ричардсон, вы же сами… – открыл рот от изумления я.

– Не хотите ли вы сказать, молодой человек, что украли эту теорию у меня? – насупился профессор. – Предлагаю вам дважды подумать, прежде чем делать такие заявления.

– Раньше думать надо было, – отрезала Наталья Николаевна. – Сейчас, молодой человек, вы напишете заявление по собственному желанию. В обсерватории не нужны популисты, здесь работают серьезные ученые и решаются глобальные проблемы.

Марину я увидел только через три дня, когда немногочисленные пожитки уже были загружены в шестерку, а ключ от квартиры сдан под расписку. Она подошла и взяла меня за руку.

– Мне жалко, что ты уезжаешь.

– Поехали со мной, – предложил я. Сердце мое сжалось в томительном ожидании. Всего на секунду, до того как я услышал ответ.

– Извини, не могу, – Марина опустила взгляд.

– Почему? Наука не сошлась клином на обсерватории!

– Извини, теперь я живу с профессором Ричардсоном. Он сделал мне предложение, я подумала и согласилась. Все могло быть иначе, но ты же уезжаешь.

Я молча развернулся и побежал к машине.

– Прости, – крикнула вслед Марина, не пытаясь догнать.

А меня в этот момент накрыла лунная тень. Хотя кто-то другой мог бы просто сказать «погасло солнце». Но это был бы уже не я.